Цветаева конец сказки: Конец сказки — Цветаева. Полный текст стихотворения — Конец сказки

Читать онлайн «Полное собрание стихотворений», Марина Цветаева – Литрес, страница 6

Декабрьская сказка

Мы слишком молоды, чтобы простить

Тому, кто в нас развеял чары.

Но, чтоб о нем, ушедшем, не грустить,

Мы слишком стары!

Был замок розовый, как зимняя заря,

Как мир – большой, как ветер – древний.

Мы были дочери почти царя,

Почти царевны.

Отец – волшебник был, седой и злой;

Мы, рассердясь, его сковали;

По вечерам, склоняясь над золой,

Мы колдовали;

Оленя быстрого из рога пили кровь,

Сердца разглядывали в лупы…

А тот, кто верить мог, что есть любовь,

Казался глупый.

Однажды вечером пришел из тьмы

Печальный принц в одежде серой.

Он говорил без веры, ах, а мы

Внимали с верой.

Рассвет декабрьский глядел в окно,

Алели робким светом дали…

Ему спалось и было все равно,

Что мы страдали!

Мы слишком молоды, чтобы забыть

Того, кто в нас развеял чары.

Но, чтоб опять так нежно полюбить —

Мы слишком стары!

Под новый год

Встретим пришельца лампадкой,

Тихим и верным огнем.

Только ни вздоха украдкой,

Ни вздоха о нем!

Яркого света не надо,

Лампу совсем привернем.

Только о лучшем ни взгляда,

Ни взгляда о нем!

Пусть в треволненье беспечном

Год нам покажется днем!

Только ни мысли о вечном,

Ни мысли о нем!

Станем “сестричками” снова,

Крепче друг к другу прильнем.

Только о прошлом ни слова,

Ни слова о нем!

Угольки

В эту ночь он спать не лег,

Все писал при свечке.

Это видел в печке

Красный уголек.

Мальчик плакал и вздыхал

О другом сердечке.

Это в темной печке

Уголек слыхал.

Все чужие… Бог далек…

Не было б осечки!

Гаснет, гаснет в печке

Красный уголек.

Дикая воля

Я люблю такие игры,

Где надменны все и злы.

Чтоб врагами были тигры

И орлы!

Чтобы пел надменный голос:

“Гибель здесь, а там тюрьма!”

Чтобы ночь со мной боролась,

Ночь сама!

Я несусь, – за мною пасти,

Я смеюсь, – в руках аркан…

Чтобы рвал меня на части

Ураган!

Чтобы все враги – герои!

Чтоб войной кончался пир!

Чтобы в мире было двое:

Я и мир!

Гимназистка

Я сегодня всю ночь не усну

От волшебного майского гула!

Я тихонько чулки натянула

И скользнула к окну.

Я – мятежница с вихрем в крови,

Признаю только холод и страсть я.

Я читала Бурже: нету счастья

Вне любви!

“Он” отвержен с двенадцати лет,

Только Листа играет и Грига,

Он умен и начитан, как книга,

И поэт!

За один его пламенный взгляд

На колени готова упасть я!

Но родители нашего счастья

Не хотят…

Тройственный союз

У нас за робостью лица

Скрывается иное.

Мы непокорные сердца.

Мы молоды. Нас трое.

Мы за уроком так тихи,

Так пламенны в манеже.

У нас похожие стихи

И сны одни и те же.

Служить свободе – наш девиз,

И кончить, как герои.

Мы тенью Шиллера клялись.

Мы молоды. Нас трое.

Поклонник Байрона

Ему в окно стучатся розы,

Струится вкрадчивый аккорд…

Он не изменит гордой позы,

Поклонник Байрона, – он горд.

В саду из бархата и блесток

Шалит с пастушкою амур.

Не улыбается подросток,

Поклонник Байрона, – он хмур.

Чу! За окном плесканье весел,

На подоконнике букет…

Он задрожал, он книгу бросил.

Прости поклоннику, поэт!

“Он был синеглазый и рыжий…”

Костюмчик полинялый

Мелькает под горой.

Зовет меня на скалы

Мой маленький герой.

Уж открывает где-то

Зеленый глаз маяк.

Печально ждет ответа

Мой маленький моряк.

Уж в зеркале залива

Холодный серп блестит.

Вздыхает терпеливо

Мой маленький бандит.

Сердечко просит ласки, —

Тому виною март.

И вытирает глазки

Мой маленький Баярд.

Под дождем

Медленный дождик идет и идет,

Золото мочит кудрей.

Девочка тихо стоит у дверей,

Девочка ждет.

Серые тучи, а думы серей,

Дума: “Придет? Не придет?”

Мальчик, иди же, беги же скорей:

Девочка ждет!

С каждым мгновеньем, летящим вперед,

Детское сердце мудрей.

Долго ли, мальчик, у первых дверей

Девочка ждет?

После чтения “Les rencontres de м.

De Brеot” Regner^[16]

Облачко бело, и мне в облака

Стыдно глядеть вечерами.

О, почему за дарами

К Вам потянулась рука?

Не выдает заколдованный лес

Ласковой тайны мне снова.

О, почему у земного

Я попросила чудес?

Чьи-то обиженно-строги черты

И укоряют в измене.

О, почему не у тени

Я попросила мечты?

Вижу, опять улыбнулось слегка

Нежное личико в раме.

О, почему за дарами

К вам потянулась рука?

Москва, 14 января 1911

Декабрь и январь

В декабре на заре было счастье,

Длилось – миг.

Настоящее, первое счастье

Не из книг!

В январе на заре было горе,

Длилось – час.

Настоящее, горькое горе

В первый раз!

Слезы

Слезы? Мы плачем о темной передней,

Где канделябра никто не зажег;

Плачем о том, что на крыше соседней

Стаял снежок;

Плачем о юных, о вешних березках,

О несмолкающем звоне в тени;

Плачем, как дети, о всех отголосках

В майские дни.

Только слезами мы путь обозначим

В мир упоений, не данный судьбой…

И над озябшим котенком мы плачем,

Как над собой.

Отнято все, – и покой и молчанье.

Милый, ты много из сердца унес!

Но не сумел унести на прощанье

Нескольких слез.

Aeternum vale

^[17]

Aeternum vale! Сброшен крест!

Иду искать под новым бредом

И новых бездн и новых звезд,

От поражения – к победам!

Aeternum vale! Дух окреп

И новым сном из сна разбужен.

Я вся – любовь, и мягкий хлеб

Дареной дружбы мне не нужен.

Aeternum vale! В путь иной

Меня ведет иная твердость.

Меж нами вечною стеной

Неумолимо встала – гордость.

Детский юг

В каждом случайном объятьи

Я вспоминаю ее,

Детское сердце мое,

Девочку в розовом платье.

Где-то в горах огоньки,

(Видно, душа над могилой).

Синие глазки у милой

И до плечей завитки.

Облаком пар из пекарен,

Воздух удушливый прян,

Где-то рокочет фонтан,

Что-то лопочет татарин.

Жмутся к холодной щеке

Похолодевшие губки;

Нежные ручки так хрупки

В похолодевшей руке…

В чьем опьяненном объятьи

Ты обрела забытье,

Лучшее сердце мое,

Девочка в розовом платье.

Гурзуф, Генуэзская крепость,

апрель 1911

Только девочка

Я только девочка. Мой долг

До брачного венца

Не забывать, что всюду – волк

И помнить: я – овца.

Мечтать о замке золотом,

Качать, кружить, трясти

Сначала куклу, а потом

Не куклу, а почти.

В моей руке не быть мечу,

Не зазвенеть струне.

Я только девочка, – молчу.

Ах, если бы и мне

Взглянув на звезды знать, что там

И мне звезда зажглась

И улыбаться всем глазам,

Не опуская глаз!

Тверская

Вот и мир, где сияют витрины,

Вот Тверская, – мы вечно тоскуем о ней.

Кто для Аси нужнее Марины?

Милой Асеньки кто мне нужней?

Мы идем, оживленные, рядом,

Все впивая: закат, фонари, голоса,

И под чьим-нибудь пристальным взглядом

Иногда опуская глаза.

Только нам огоньками сверкая,

Только наш он, московский вечерний апрель.

Взрослым – улица, нам же Тверская —

Полувзрослых сердец колыбель.

Колыбель золотого рассвета,

Удивления миру, что утром дано…

Вот окно с бриллиантами Тэта,

Вот с огнями другое окно…

Все поймем мы чутьем или верой,

Всю подзвездную даль и небесную ширь!

Возвышаясь над площадью серой

Розовеет Страстной монастырь.

Мы идем, ни на миг не смолкая.

Все родные – слова, все родные – черты!

О, апрель незабвенный – Тверская,

Колыбель нашей юности ты!

В пятнадцать лет

Звенят-поют, забвению мешая,

В моей душе слова: “пятнадцать лет”.

О, для чего я выросла большая?

Спасенья нет!

Еще вчера в зеленые березки

Я убегала, вольная, с утра.

Еще вчера шалила без прически,

Еще вчера!

Весенний звон с далеких колоколен

Мне говорил: “Побегай и приляг!”

И каждый крик шалунье был позволен,

И каждый шаг!

Что впереди? Какая неудача?

Во всем обман и, ах, на всем запрет!

– Так с милым детством я прощалась, плача,

В пятнадцать лет.

Облачко

Облачко, белое облачко с розовым краем

Выплыло вдруг, розовея последним огнем.

Я поняла, что грущу не о нем,

И закат мне почудился – раем.

Облачко, белое облачко с розовым краем

Вспыхнуло вдруг, отдаваясь вечерней судьбе.

Я поняла, что грущу о себе,

И закат мне почудился – раем.

Облачко, белое облачко с розовым краем

Кануло вдруг в беспредельность движеньем крыла.

Плача о нем, я тогда поняла,

Что закат мне – почудился раем.

Розовый домик

Меж великанов-соседей, как гномик

Он удивлялся всему.

Маленький розовый домик,

Чем он мешал и кому?

Чуть потемнеет, в закрытые ставни

Тихо стучит волшебство.

Домик смиренный и давний,

Чем ты смутил и кого?

Там засмеются, мы смеху ответим.

Фея откроет Эдем…

Домик, понятный лишь детям,

Чем ты грешил, перед кем?

Лучшие радости с ним погребли мы

Феи нырнули во тьму…

Маленький домик любимый,

Чем ты мешал и кому?

До первой звезды

До первой звезды (есть ли звезды еще?

Ведь все изменяет тайком!)

Я буду молиться – кому? – горячо,

Безумно молиться – о ком?

Молитва (равно ведь, о ком и кому!)

Растопит и вечные льды.

Я буду молиться в своем терему

До первой, до первой звезды!

Барабан

В майское утро качать колыбель?

Гордую шею в аркан?

Пленнице – прялка, пастушке – свирель,

Мне – барабан.

Женская доля меня не влечет:

Скуки боюсь, а не ран!

Все мне дарует, – и власть и почет

Мой барабан.

Солнышко встало, деревья в цвету…

Сколько невиданных стран!

Всякую грусть убивай на лету,

Бей, барабан!

Быть барабанщиком! Всех впереди!

Все остальное – обман!

Что покоряет сердца на пути,

Как барабан?

В. Я. Брюсову

Улыбнись в мое “окно”,

Иль к шутам меня причисли, —

Не изменишь, все равно!

“Острых чувств” и “нужных мыслей”

Мне от Бога не дано.

Нужно петь, что все темно,

Что над миром сны нависли…

– Так теперь заведено. —

Этих чувств и этих мыслей

Мне от Бога не дано!

Кошки

Максу Волошину

Они приходят к нам, когда

У нас в глазах не видно боли.

Но боль пришла – их нету боле:

В кошачьем сердце нет стыда!

Смешно, не правда ли, поэт,

Их обучать домашней роли.

Они бегут от рабской доли:

В кошачьем сердце рабства нет!

Как ни мани, как ни зови,

Как ни балуй в уютной холе,

Единый миг – они на воле:

В кошачьем сердце нет любви!

Молитва морю

Солнце и звезды в твоей глубине,

Солнце и звезды вверху, на просторе.

Вечное море,

Дай мне и солнцу и звездам отдаться вдвойне

Сумрак ночей и улыбку зари

Дай отразить в успокоенном взоре.

Вечное море,

Детское горе мое усыпи, залечи, раствори.

Влей в это сердце живую струю,

Дай отдохнуть от терпения – в споре.

Вечное море,

В мощные воды твои свой беспомощный дух предаю!

Жажда

Лидии Александровне Тамбурер

Наше сердце тоскует о пире

И не спорит и все позволяет.

Почему же ничто в этом мире

Не утоляет?

И рубины, и розы, и лица, —

Все вблизи безнадежно тускнеет.

Наше сердце о книги пылится,

Но не умнеет.

Вот и юг, – мы томились по зною…

Был он дерзок, – теперь умоляет…

Почему же ничто под луною

Не утоляет?

Душа и имя

Пока огнями смеется бал,

Душа не уснет в покое.

Но имя Бог мне иное дал:

Морское оно, морское!

В круженье вальса, под нежный вздох

Забыть не могу тоски я.

Мечты иные мне подал Бог:

Морские они, морские!

Поет огнями манящий зал,

Поет и зовет, сверкая.

Но душу Бог мне иную дал:

Морская она, морская!

Волшебство

Чуть полночь бьют куранты,

Сверкают диаманты,

Инкогнито пестро.

(Опишешь ли, перо,

Волшебную картину?)

Заслышав каватину,

Раздвинул паутину

Лукавый Фигаро.

Коралловые гребни

Вздымаются волшебней

Над клубом серых змей;

Но губки розовей,

Чем алые кораллы.

Под музыку из залы

Румянец бледно-алый

Нахлынул до бровей.

Везде румянец зыбкий,

На потолке улыбки,

Улыбки на стенах…

Откормленный монах

Глядит в бутылку с ромом.

В наречье незнакомом

Беседует с альбомом

Старинный альманах.

Саксонские фигурки

Устраивают жмурки.

“А vous, marquis, veuillez!”^[18]

Хохочет chevalier^[19]…

Бесшумней силуэты,

Безумней пируэты,

И у Антуанэты

Срывается колье!

На возу

Что за жалобная нота

Летней ночью стук телег!

Кто-то едет, для кого-то

Далеко ночлег.

Целый день шумели грабли

На откосе, на лужке.

Вожжи новые ослабли

В молодой руке.

Счастье видится воочью:

В небе звезды, – сны внизу.

Хорошо июльской ночью

На большом возу!

Завтра снова будет круто:

Знай работай, знай молчи.

Хорошо ему, кому-то,

На возу в ночи!

Вождям

Срок исполнен, вожди! На подмостки

Вам судеб и времен колесо!

Мой удел – с мальчуганом в матроске

Погонять золотое серсо.

Ураганом святого безумья

Поднимайтесь, вожди, над толпой!

Все безумье отдам без раздумья

За весеннее: “Пой, птичка, пой”.

Июль – апрелю

Как с задумчивых сосен струится смола,

Так текут ваши слезы в апреле.

В них весеннему дань и прости колыбели

И печаль молодого ствола.

Вы листочку сродни и зеленой коре,

Полудети еще и дриады.

Что деревья шумят, что журчат водопады

Понимали и мы – на заре!

Вам струистые кудри клонить в водоем,

Вам, дриадам, кружить по аллее…

Но и нас, своенравные девочки-феи,

Помяните в апреле своем!

Весна в вагоне

Встают, встают за дымкой синей

Зеленые холмы.

В траве, как прежде, маргаритки,

И чьи-то глазки у калитки…

Но этой сказки героини

Апрельские – не мы!

Ты улыбнулась нам, Мария,

(Ты улыбалась снам!)

Твой лик, прозрачней анемоны,

Мы помним в пламени короны…

Но этой встречи феерия

Апрельская – не нам!

Гурзуф, 1 мая 1911

В сквере

Пылают щеки на ветру.

Он выбран, он король!

Бежит, зовет меня в игру.

“Я все игрушки соберу,

Ну, мамочка, позволь!”

“Еще простудишься!” – “Ну да!”

Как дикие бежим.

Разгорячились, – не беда,

Уж подружились навсегда

Мы с мальчиком чужим.

“Ты рисовать умеешь?” – “Нет,

А трудно?” – “Вот так труд!

Я нарисую твой портрет”.

“А рассказать тебе секрет?”

“Скорей, меня зовут!”

“Не разболтаешь? Поклянись!”

Приоткрывает рот,

Остановился, смотрит вниз:

“Ужасно стыдно, отвернись!

Ты лучше всех, – ну вот”.

Уж солнце скрылось на песке,

Бледнеют облака,

Шумят деревья вдалеке…

О, почему в моей руке

Не Колина рука!

После гостей

Вот и уходят. Запели вдали

Жалобным скрипом ворота.

Грустная, грустная нота…

Вот и ушли.

Мама сережки сняла, – почему?

И отстегнула браслеты,

Спрятала в шкафчик конфеты,

Точно в тюрьму.

Красную мебель, отраду детей,

Мама в чехлы одевает…

Это всегда так бывает

После гостей!

Конец сказки

“Тает царевна, как свечка,

Руки сложила крестом,

На золотое колечко

Грустно глядит”.  – “А потом?”

“Вдруг за оградою – трубы!

Рыцарь летит со щитом.

Расцеловал ее в губы,

К сердцу прижал”. – “А потом?”

“Свадьбу сыграли на диво

В замке ее золотом.

Время проводят счастливо,

Деток растят”. – “А потом?”

Болезнь

“Полюбился ландыш белый

Одинокой резеде.

Что зеваешь?” – “Надоело!”

“Где болит?” – “Нигде!”

“Забавлял ее на грядке

Болтовнею красный мак.

Что надулся?” – “Ландыш гадкий!”

“Почему?” – “Да так!”

“Видно счастье в этом маке,

Быть у красного в плену!..

Что смеешься?” – “Волен всякий!”

“Баловник!” – “Да ну?”

“Полюбился он невольно

Одинокой резеде.

Что вздыхаешь?” – “Мама, больно!”

“Где болит?” – “Везде!”

В сонном царстве

Скрипнуло… В темной кладовке

Крысы поджали хвосты.

Две золотистых головки,

Шепот: “Ты спишь?” – “Нет, а ты?”

Вот задремала и свечка,

Дремлет в графине вода.

Два беспокойных сердечка,

Шепот: “Уйдем!” – “А куда?”

Добрые очи Страдальца

Грустно глядят с высоты.

Два голубых одеяльца,

Шепот: “Ты спишь?” – “Нет, а ты?”

Бабушкин внучек

Сереже

Шпагу, смеясь, подвесил,

Люстру потрогал – звон…

Маленький мальчик весел:

Бабушкин внучек он!

Скучно играть в портретной,

Девичья ждет, балкон.

Комнаты нет запретной:

Бабушкин внучек он!

Если в гостиной странной

Жутко ему колонн,

Может уснуть в диванной:

Бабушкин внучек он!

Светлый меж темных кресел

Мальчику снится сон.

Мальчик и сонный весел:

Бабушкин внучек он!

Коктебель, 13 мая 1911

Венера

Сереже

1. “В небо ручонками тянется…”

В небо ручонками тянется,

Строит в песке купола…

Нежно вечерняя странница

В небо его позвала.

Пусть на земле увядание,

Над колыбелькою крест!

Мальчик ушел на свидание

С самою нежной из звезд.

2. “Ах, недаром лучше хлеба…”

Ах, недаром лучше хлеба

Жадным глазкам балаган.

Темнокудрый мальчуган,

Он недаром смотрит в небо!

По душе ему курган,

Воля, поле, даль без меры…

Он рожден в лучах Венеры,

Голубой звезды цыган.

Коктебель, 18 мая 1911

Контрабандисты и бандиты

Сереже

Он после книги весь усталый,

Его пугает темнота…

Но это вздор! Его мечта —

Контрабандисты и кинжалы.

На наши ровные места

Глядит в окно глазами серны.

Контрабандисты и таверны

Его любимая мечта.

Он странно-дик, ему из школы

Не ждать похвального листа.

Что бедный лист, когда мечта —

Контрабандисты и пистолы!

Что все мирское суета

Пусть говорит аббат сердитый, —

Контрабандисты и бандиты

Его единая мечта!

Коктебель, Змеиный грот. 1911

Рождественская дама

Серый ослик твой ступает прямо,

Не страшны ему ни бездна, ни река…

Милая Рождественская дама,

Увези меня с собою в облака!

Я для ослика достану хлеба,

(Не увидят, не услышат, – я легка!)

Я игрушек не возьму на небо…

Увези меня с собою в облака!

Из кладовки, чуть задремлет мама,

Я для ослика достану молока.

Милая Рождественская дама,

Увези меня с собою в облака!

Белоснежка

Александру Давидовичу Топольскому

Спит Белоснежка в хрустальном гробу.

Карлики горько рыдают, малютки.

Из незабудок веночек на лбу

И на груди незабудки.

Ворон – печальный сидит на дубу.

Спит Белоснежка в хрустальном гробу.

Плачется карлик в смешном колпаке,

Плачется: “Плохо ее берегли мы!”

Белую ленту сжимает в руке

Маленький карлик любимый.

Средний – печальный играет в трубу.

Спит Белоснежка в хрустальном гробу.

Старший у гроба стоит на часах,

Смотрит и ждет, не мелькнет ли усмешка.

Спит Белоснежка с венком в волосах,

Не оживет Белоснежка!

Ворон – печальный сидит на дубу.

Спит Белоснежка в хрустальном гробу.

Детский день

Утро… По утрам мы

Пасмурны всегда.

Лучшие года

Отравляют гаммы.

Ждет опасный путь,

Бой и бриллианты, —

Скучные диктанты

Не дают вздохнуть!

Сумерки… К вечерне

Слышен дальний звон.

Но не доплетен

Наш венец из терний.

Слышится: “раз, два!”

И летят из детской

Песенки немецкой

Глупые слова.

Приезд

Возгласами звонкими

Полон экипаж.

Ах, когда же вынырнет

С белыми колонками

Старый домик наш!

В экипаже песенки,

(Каждый о своем!)

Вот аллея длинная,

А в конце у лесенки

Синий водоем.

“Тише вы, проказники!”

И творит кресты,

Плачет няня старая.

Ворота, как в праздники,

Настежь отперты.

Вышла за колонки я, —

Радостно до слез!

А вверху качаются

Юные и тонкие

Веточки берез.

Паром

Темной ночью в тарантасе

Едем с фонарем.

“Ася, спишь?” Не спится Асе:

Впереди паром!

Едем шагом (в гору тяжко),

В сонном поле гром.

“Ася, слышишь?” Спит бедняжка,

Проспала паром!

В темноте Ока блеснула

Жидким серебром.

Ася глазки разомкнула…

“Подавай паром!”

Осень в Тарусе

Ясное утро не жарко,

Лугом бежишь налегке.

Медленно тянется барка

Вниз по Оке.

Несколько слов поневоле

Все повторяешь подряд.

Где-то бубенчики в поле

Слабо звенят.

В поле звенят? На лугу ли?

Едут ли на молотьбу?

Глазки на миг заглянули

В чью-то судьбу.

Синяя даль между сосен,

Говор и гул на гумне…

И улыбается осень

Нашей весне.

Жизнь распахнулась, но все же…

Ах, золотые деньки!

Как далеки они, Боже!

Господи, как далеки!

Ока

1. “Волшебство немецкой феерии…”

Волшебство немецкой феерии,

Темный вальс, немецкий и простой…

А луга покинутой России

Зацвели куриной слепотой.

Милый луг, тебя мы так любили,

С золотой тропинкой у Оки…

Меж стволов снуют автомобили, —

Золотые майские жуки.

2. “Ах, золотые деньки…”

Ах, золотые деньки!

Где уголки потайные,

Где вы, луга заливные

Синей Оки?

Старые липы в цвету,

К взрослому миру презренье

И на жаровне варенье

В старом саду.

К Богу идут облака;

Лентой холмы огибая,

Тихая и голубая

Плещет Ока.

Детство верни нам, верни

Все разноцветные бусы, —

Маленькой, мирной Тарусы

Летние дни.

3. “Все у Боженьки – сердце! Для Бога…”

Все у Боженьки – сердце! Для Бога

Ни любви, ни даров, ни хвалы…

Ах, золотая дорога!

По бокам молодые стволы!

Что мне трепет архангельских крылий?

Мой утраченный рай в уголке,

Где вереницею плыли

Золотые плоты по Оке.

Пусть крыжовник незрелый, несладкий, —

Без конца шелухи под кустом!

Крупные буквы в тетрадке,

Поцелуи без счета потом.

Ни в молитве, ни в песне, ни в гимне

Я забвенья найти не могу!

Раннее детство верни мне

И березки на тихом лугу.

4. “Бежит тропинка с бугорка…”

Бежит тропинка с бугорка,

Как бы под детскими ногами,

Все так же сонными лугами

Лениво движется Ока;

Колокола звонят в тени,

Спешат удары за ударом,

И все поют в добром, старом,

О детском времени они.

О, дни, где утро было рай

И полдень рай и все закаты!

Где были шпагами лопаты

И замком царственным сарай.

Куда ушли, в какую даль вы?

Что между нами пролегло?

Все так же сонно-тяжело

Качаются на клумбах мальвы…

5. “В светлом платьице, давно-знакомом…”

В светлом платьице, давно-знакомом,

Улыбнулась я себе из тьмы.

Старый сад шумит за старым домом…

Почему не маленькие мы?

Почернела дождевая кадка,

Вензеля на рубчатой коре,

Заросла крокетная площадка,

Заросли тропинки на дворе…

Не целуй! Скажу тебе, как другу:

Целовать не надо у Оки!

Почему по скошенному лугу

Не помчаться наперегонки?

Мы вдвоем, но, милый, не легко мне, —

Невозвратное меня зовет!

За Окой стучат в каменоломне,

По Оке минувшее плывет…

Вечер тих, – не надо поцелуя!

Уж на клумбах задремал левкой…

Только клумбы пестрые люблю я

И каменоломню над Окой.

Марина Цветаева «Волшебный фонарь»

‘Живая душа в мертвой петле’

Синтия Хейвен пишет для ряда изданий, в том числе (лондонского) Times Literary Supplement и Georgia Review.

Знаки земные

Московские дневники, 1917-1922

Марина Цветаева

Перевод с русского

Джейми Гэмбрелл

Yale University Press: 248 стр., $ 24.95

Конец поэта

Последние дни Цветаева

Ирма Кудрова

Независимая газета: 318 стр., $21,95

Марина Цветаева стоит на холодной, продуваемой ветрами вершине русской поэзии ХХ века. И все же она наименее известна среди знаменитой четверки России, звездного скопления, включающего Анну Ахматову, Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама, — наименее известной, несмотря на ее роман 1916 года с Мандельштамом, ее эйфорическую трехстороннюю переписку с Райнером Марией Рильке и Пастернаком, а также ее дружба с Ахматовой.

У нас есть множество переводов трех ее современников, но для Цветаевой доступно только издание «Пингвин» Элейн Файнштейн. Почему? Поэт и художник Максимилиан Александрович Волошин однажды сказал, что в Цветаевой сосуществовали 10 поэтов: ее синтаксис известен своей сложностью, ее стили и идиомы разнообразны и новаторски, от сказок и народных ритмов до классических русских размеров и высокой литературной дикции. В результате жители Запада должны верить ее поэтической репутации. Ее сочетание интенсивности повествования, изобретательной и непредсказуемой просодии и явного лингвистического изобилия оказалось невозможным воспроизвести на другом языке. Возможно, она напророчила эту судьбу, когда писала: «Все равно, на каком / Язык прохожих меня не поймет».

Жизнь Цветаевой — неповторимая, сложная, трагичная вне привычных сентиментальных штампов — тоже малоизвестна. После революции русские писатели прошли через самоубийственную рулетку ссылок, преследований, нищеты, забвения и смерти. Но для нее, и только для нее, в каждом патроннике была пуля.

В ее детстве мало что предвещало такие трудности. Ее отец был основателем Пушкинского музея. Ее мать была одаренным музыкантом. Юность провела в Италии, Швейцарии, Германии и Франции. В 19 лет она вышла замуж за задумчивого, больного туберкулезом Сергея Эфрона.12. Хотя и его мать, и отец были революционерами, идеалист Эфрон сражался с большевистскими силами вместе с Белой армией во время Гражданской войны в России. Белое дело — последний рубеж для верующих в Бога и царя, а также для тех прогрессистов, которые были просто антибольшевиками, — было обреченным знаменем. Его решение решило судьбу Цветаевой.

Это мир «Земных знаков», попытки Джейми Гэмбрелла воссоздать сборник прозы, который Цветаева отчаянно хотела опубликовать в 1923. В свое время она была отвергнута как слишком политическая, что ее взбесило («В книге нет политики: есть страстная правда…»). Сегодня он проливает важный свет на жизнь Цветаевой в годы гражданской войны, тем более важный, что предыдущий и самый известный сборник ее прозы на английском языке «Плененный дух» в основном посвящен детским воспоминаниям.

Хотя сама Цветаева описывала «Знамения земные» как «живую душу в мертвой петле», здесь нас поражает не петля, а жизнь: лихая попытка обойтись на зиму возом гниющей картошки еда, символическое нежелание вычеркнуть дореволюционный кириллический иероглиф «ять» из своего алфавита, чтение белоармейских стихов перед коммунистической аудиторией — жест одновременно смелый и «явно безумный», как она сама это называла.

После укрепления власти большевиков Цветаева уехала из России в 1922 году, чтобы воссоединиться с Эфроном, эмигрировавшим после рассеяния Белой армии. Она жила в Берлине, Праге и, наконец, в Париже. Ее зарубежное пребывание, в течение которого она написала лучшие из своих стихов, в том числе «Поэму о конце», «Поэму о горе», «Новогоднее приветствие» и «Поэму о воздухе», внезапно оборвалось в сентябре 1937 года. , когда швейцарская полиция нашла изрешеченный пулями труп советского агента, отказавшегося вернуться в Россию. Эфрон был замешан, даже замечен (ошибочно) в машине убийц. Цветаева не знала, что Эфрон, потрясенный военным опытом, передал свою милленаристскую приверженность новому порядку и стал советским агентом. Ее ответ на допросе французской полицией: «Его доверием могли злоупотребить — мое доверие к нему остается неизменным».

Для большего понимания последних лет жизни Цветаевой «Конец поэта» Ирмы Кудровой представляет собой удивительно подробную и проницательную реконструкцию ее жизни. Судьба английского перевода книги, вышедшего в России в 1995 году, неясна. Издатель Ardis должен был выпустить его три года назад, но проект застопорился из-за продажи Ardis компании Overlook. («Сборник писем» Цветаевой, давно издаваемый в России, — еще один потерпевший кораблекрушение). Остается только надеяться, что «Оверлук» перенесет релиз, потому что «Конец поэта» — это зум-объектив в страшную бездну. Несмотря на то, что «Конец поэта» упорно исследовался на протяжении десятилетий, он несет в себе всю безотлагательность книги, написанной в едином страстном порыве. Результаты вызывают покалывание, оставляя нас с чувством ужасного триумфа. Есть поговорка, что узнаешь себе цену по тому, что судьба ставит на противоположную шкалу: Захватывающие дух силы, накопившиеся для уничтожения Цветаевой, свидетельствуют о ее упорстве, ее яростности, ее блеске, тем более, что Цветаева была меньше всех в своем поколении предназначена для любого вида выживания.

Когда НКВД, предшественник КГБ, по соображениям безопасности увез Эфрона обратно в Москву, русская эмиграция быстро подвергла Цветаеву остракизму. Последующие письма Эфрона к Цветаевой мало что предупредили ее о том, что он живет в ситуации немногим лучше домашнего ареста. Она наивно сбежала к Эфрону и ее дочери Ариадне, которые жили на даче, принадлежавшей НКВД, в Болшево. Затем, два месяца спустя, один за другим начались аресты и допросы всей семьи, состоящей из двух семей, в стиле Десяти негритят. Цветаева и ее сын-подросток остались нищими и одинокими. При Сталине аресты стали повсеместными и капризными, а надуманные «доказательства» и мнения, полученные от каждого заключенного, использовались для того, чтобы заманивать в ловушку других. «Конец поэта» повествует об ужасающих допросах Эфрона на Лубянке, самой печально известной тюрьме советской системы.

Удивительно, но КГБ открыл для Кудровой свои обширные архивы, а «Конец поэта» содержит ужасающие результаты ее раскопок. Среди сюрпризов: бледный, нездоровый Эфрон, когда он неизбежно обречен, становится электрически героем. Под пытками он защищает свои советские идеалы и своих советских товарищей, даже когда его предали те самые товарищи, которых он защищал (в том числе одураченная Ариадна), даже когда его следователи неоднократно выдавали все его надежды на советскую утопию, его мечту о создании самого просто общество на Земле. По мере того, как его здоровье ухудшается, а пытки продолжаются, подпись на допросах становится все более шаткой, тусклой и неразборчивой.

Впервые мы видим человека, которого любила Цветаева, а не несчастную душу, представленную в других мемуарах и биографиях. «Если Бог совершит это чудо — и оставит тебя в живых, я пойду за тобой, как собака», — написала она ему, сдержав свое обещание, несмотря на неоднократные измены. Эфрон был расстрелян 16 октября 1941 года.

Цветаева осталась смотреть, как Гитлеру падают вехи ее жизни: Париж, ее любимая Прага, ее еще более любимая Германия («Моя страсть, моя родина, колыбель моей души !», как она это называет). Следующей была Россия: усиливающиеся воздушные налеты на Москву нервировали Цветаеву. Некоторые из самых ярких рассказов о ее жизни в то время взяты из вторых рук.

Знакомая Мария Белкина вспоминала, как Цветаева паниковала во время воздушной тревоги. Ее тело тряслось, глаза блуждали, руки дрожали. Позже, после авианалета, она стала бессвязной: «Ее первые слова, — писала Белкина в непереведенной книге «Сцепление судеб», — были: „Вы что, еще не эвакуировались? Это безумие! Беги из этого ада! Оно все идет, идет, и ничто не может его остановить, все сметает на своем пути, все уничтожает. ..». Страшный суд, и кладбища, кладбища и прах… [Цветаева] была на грани, она была живым сгустком нервов, сгустком отчаяния и боли. Как оголенный провод на ветру, вспышка искр и короткое замыкание».

Цветаеву эвакуировали вверх по реке Каме в захолустный городок Елабуга, но она лишь променяла один ад на другой. Кудрова дает неожиданное подтверждение ранее отвергнутым заявлениям о том, что НКВД хотело, чтобы Цветаева стала информатором, открывая возможность предупреждений, угроз и шантажа. Цветаева, бывшая заклинательница, теперь превратилась в унылую, серую Бабу-Ягу в изношенной одежде, нелепо цепляющуюся за модную глуповатую парижскую сумочку на молнии. Раздавленная между двумя историческими силами, она думала, что наступил апокалипсис.

Всего за несколько дней до ее самоубийства сожительница вспоминала разговор на улице: «Скажите, пожалуйста, — умоляла она, — скажите, пожалуйста, почему вы думаете, что стоит еще жить? Неужели ты не понимаешь, что грядет?» Ее подруга ответила, что, хотя ее муж был казнен и жизнь для нее бессмысленна, у нее все еще есть дочь. — Да разве вы не понимаете, — сказала Цветаева, — что все кончено? Для тебя, для твоей дочери и вообще. А когда ее знакомый спросил: «Что ты имеешь в виду — все?» Цветаева ответила: «В целом — все!» делая большой круг в воздухе со странной маленькой сумкой, которую она несла.

Цветаева считала, что «нелюди» — в том числе коммунисты и фашисты — поглощают мир. Ее ощущение апокалипсиса было скорее интуитивным, чем теологическим. Десятки ее друзей и родственников доказали, что сопротивление невозможно. Цветаева была одним из камертонов жизни, постоянно реверберирующих с внешними обстоятельствами, так что, может быть, ее смерть от ее собственных рук была просто желанием последнего акта воли.

«Год я пробовала смерть», — написала она 19 июня.40. «Этого уже год никто не видит и не знает… Ищу крючок». Она повесилась 31 августа 1941 года в коридоре возле арендованной комнаты, где прожила меньше дюжины дней. Похоронена в безымянной могиле на Елабужском кладбище.

Слишком поверхностно видеть жизнь Цветаевой трагичной; это также глубоко героически. В своей жизни, как и в своих стихах, она продолжает вести нас через зазеркалье, где наши взгляды и банальности колеблются, даже взрываются. Устаревшие смыслы становятся острыми, как разбитое стекло, а парадоксы становятся частью мировоззрения. Это одна из причин, по которой нам нужны свидетельства о ее жизни и работе, чтобы мы могли на несколько мгновений составить ей компанию в продуваемом ветром царстве голой правды.

*

Из «Поэта» Марины Цветаевой

Поэт начинает свою речь окольными путями.

Речь поэта далеко заводит.

С планетами, предзнаменованиями, колеями окольными

Притчи… Между да и нет

Он колдует в обход, размахивая рукой

С колокольни. Путь комет

Путь поэтов. Разрозненные звенья

Причинности — вот его связь! Ваша голова

поднята —

Ты будешь в отчаянии! Затмения поэта

Не предсказываются календарем.

Он тот, кто смешивает карты,

Он, кто обманывает веса и суммы,

Он, кто спрашивает со школьной парты,

Он, кто разбивает Канта,

Тот, кто находится в каменной могиле Бастилии

Подобно дереву в своей красоте.