Стих перебирая документы в архивах памяти моей: Перебирая документы В архивах памяти моей, Я вижу лучшие фрагменты И замечательных людей. И будто годы — не помеха, Но я давно не видел их, Кто потер…

Надежда Мандельштам МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ. Воспоминания

Надежда Мандельштам МОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

— «Пора подумать, — не раз говорила я Мандельштаму, — кому это все достанется… Шурику?» — Он отвечал: «Люди сохранят… Кто сохранит, тому и достанется». — «А если не сохранят?» — «Если не сохранят, значит, это никому не нужно и ничего не стоит»… Еще была жива любимая племянница О. М., Татька, но в этих разговорах О. М. никогда даже не упомянул ее имени. Для него стихи и архив не были ценностью, которую можно завещать, а, скорее, весточкой, брошенной в бутылке в океан: кто поднимет ее на берегу, тому она и принадлежит, как сказано в ранней статье «О собеседнике». Этому отношению к своему архиву способствовала наша эпоха, когда легче было погибнуть за стихи, чем получить за них гонорар. О. М. обрекал свои стихи и прозу на «дикое» хранение, но если бы полагаться только на этот способ, стихи бы дошли в невероятно искаженном виде. Но я случайно спаслась — мы ведь всегда думали, что погибнем вместе, — и овладела чисто советским искусством хранения опальных рукописей. Это не простое дело — в те дни люди, одержимые безумным страхом, чистили ящики своих письменных столов, уничтожая все подряд: семейные архивы, фотографии друзей и знакомых, письма, записные книжки, дневники, любые документы, попавшие под руку, даже советские газеты и вырезки из них. В этих поступках безумие сочеталось со здравым смыслом. С одной стороны, бюрократическая машина уничтожения не нуждалась ни в каких фактах и аресты производились по таинственному канцелярскому произволу. Для осуждения хватало признаний в преступлениях, которые с легкостью добывались в ночных кабинетах следователей путем конвейерных или упрощенных допросов. Для создания «группового» дела следователь мог связать в один узел совершенно посторонних людей, но все же мы предпочитали не давать следователям списков своих знакомых, их писем и записок, чтобы они не вздумали поработать на реальном материале… И сейчас, по старой памяти, а может, в предчувствии будущих невзгод, друзья Ахматовой испугались, услыхав, что в архивы проданы письма ее читателей и тетради, куда она в период передышки начала записывать, кто, когда и в котором часу должен ее навестить. Я, например, до сих пор не могу завести себе книжку с телефонами своих знакомых, потому что привыкла остерегаться таких «документов»… В нашу эпоху хранение рукописей приобрело особое значение — это был акт, психологически близкий к самопожертвованию, — все рвут, жгут и уничтожают бумаги, а кто-то бережно хранит вопреки всему эту горсточку человеческого тепла. О. М. был прав, отказываясь назвать наследника и утверждая, что право на наследование дает этот единственный возможный у нас знак уважения к поэзии: сберечь, сохранить, потому что это нужно людям и еще будет жить… Мне удалось сохранить кое-что из архива и почти все стихи, потому что не помогали разные люди и мой брат Евгений Яковлевич Хазин. Кое-кто из первых хранителей погиб в лагерях, а с ними и то, что я им дала, другие не вернулись с войны, но те, кто уцелел, вернули мне мои бумаги, кроме Финкельштейн-Рудаковой, которая сейчас ими торгует. Среди хранителей была незаконная и непризнанная дочь Горького, поразительно на него похожая женщина с упрямым и умным лицом. Многие годы у нее лежала «Четвертая проза» и стихи. Эта женщина не принадлежала к читателям и любителям стихов, но, кажется, ей было приятно хранить старинные традиции русской интеллигенции и ту литературу, которую не признавал ее отец. А я знала наизусть и прозу, и стихи О. М. — могло ведь случиться, что бумаги пропадут, а я уцелею, — и непрерывно переписывала (от руки, конечно) его вещи. «Разговор о Данте» был переписан в десятках экземпляров, а дошло из них до наших дней только три.

Сейчас я стою перед новой задачей. Старое поколение хранителей умирает, и мои дни подходят к концу, а время по-прежнему удаляет цель: даже крошечный сборник в «Библиотеке поэта» и тот не может выйти уже одиннадцать лет (эти строки я пишу в конце декабря 1966 года). Все подлинники по-прежнему лежат на хранении в чужих руках. Мандельштам верил в государственные архивы, но я — нет: ведь уже в начале двадцатых годов разразилось «дело Ольденбурга», который принял на хранение в архив Академии наук неугодные начальству документы, имевшие, по его словам, историческую ценность; притом мы ведь не гарантированы от нового тура «культурной революции», когда снова начнут чистить архивы. И сейчас уже ясно, что я недоживу до издания этих книг и что эти книги не потеряли ценности, отлеживаясь в ящиках чужих столов. Вот почему я обращаюсь к Будущему, которое подведет итоги, и прошу это Будущее, даже если оно за горами, исполнить мою волю. Я имею право на волеизъявление, потому что вся моя жизнь ушла на хранение горсточки стихов и прозы погибшего поэта. Это не вульгарное право вдовы и наследницы, а право товарища черных дней.

Юридическая сторона дела такова: после реабилитации по второму делу меня механически, как и других вдов реабилитированных писателей, ввели в права наследства на 15 лет (до 1972 года), как у нас полагается по закону. Вся юридическая процедура происходила не в Союзе писателей, а просто у нотариуса, и потому мне не чинили никаких препятствий и все произошло, как у людей. Юридический акт о введении в права наследства лежит в ящике стола, потому что я получила оседлость, а до этого я около десяти лет держала его в чемодане. Теоретически я могла бы запретить печатать Мандельштама — положительный акт: разрешить — не в моей власти. Но, во-первых, со мною никто не станет считаться, во-вторых, его все равно не печатают и лишь изредка какие-то озорные журнальчики или газеты возьмут и тиснут случайную публикацию из своих «бродячих списков» — ведь, как говорила Анна Андреевна, мы живем в «догутенберговской эпохе» и «бродячие списки» нужных книг распространяются активнее, чем печатные издания. Эти журнальчики, если будет их милость, присылают мне за свои публикации свой дружеский ломаный грош, и я ему радуюсь, потому что в нем веянье новой жизни… Вот и все мои наследственные права, и, как я уже сказала, со мной никто не считается. И я тоже ни с кем и ни с чем не собираюсь считаться и в своем последнем волеизъявлении веду себя так, будто у меня в столе не нотариальная филькина грамота, а полноценный документ, признавший и утвердивший мои непререкаемые права на это горестное наследство.

А если кто задумает оспаривать мое моральное и юридическое право распоряжаться этим наследством, я напомню вот о чем: когда наша монументальная эпоха выписывала ордер на мой арест, отнимала у меня последний кусок хлеба, гнала с работы, издевалась, сделала из меня бродягу, выселяла из Москвы не только в 38, но и в 58 году, ни один человек не изволил усумниться в полноте моих вдовьих прав и в целесообразности такого со мной обращения. Я уцелела и сохранила остатки архива наперекор и вопреки советской литературе, государству и обществу, по вульгарному недосмотру с их стороны. Есть замечательный закон: убийца всегда недооценивает силы своей жертвы, для него растоптанный и убиваемый — это «горсточка лагерной пыли», дрожащая тень Бабьего Яра… Кто поверит, что они могут воскреснуть и заговорить?… Убивая, всякий убийца смеется над своей жертвой и повторяет: «Разве это человек? разве это называется поэтом?» Тот, кто поклоняется силе, представляет себе настоящего человека и настоящего поэта в виде потенциального убийцы: «Этот нам всем покажет»… Такая недооценка своих замученных, исстрадавшихся жертв неизбежна, и именно благодаря ей позабыли обо мне и о моей горсточке бумаг. И это спасение наперекор и вопреки всему дает мне право распоряжаться моим юридически оформленным литературным наследством.

Но юридическое право иссякает в 1972 году — через пятнадцать лет после «введения в права наследства», которыми государство ограничило срок его действия. С таким же успехом оно могло назвать любую другую цифру или вообще отменить это право. Столь же произвольна выплата наследникам не полного гонорара, а пятидесяти процентов. Почему пятьдесят, а не семьдесят или не двадцать? Впрочем, я признаю, что государство вправе как угодно обращаться с теми, кого оно создало, вызвало из небытия, кому оно покровительствовало, кого оно ласкало, тешило славой и богатством. Словом, купило на корню со всеми побегами и листьями. Наследственное пятнадцатилетие в отношении нашей литературы — лишь дополнительная милость государства да еще уступка европейской традиции.

Но я оспариваю это ограничение пятнадцатью годами в отношении к Мандельштаму.

Что сделало для него государство, чтобы отнимать сначала пятьдесят, а потом все сто процентов его недополученных при жизни гонораров да еще распоряжаться его литературным наследством с помощью своих писательских организаций, официальных комиссий по наследству и чиновников, именующихся главными, внешними и внутренними редакторами? Они ли — бритые или усатые — гладкие любители посмертных изданий — будут перебирать горсточку спасенных мною листков и решать, что стоит, а чего не стоит печатать, в каких вещах поэт «на высоте», а что не мешало бы дать ему на переработку? Может, они и тогда еще будут искать «прогрессивности» со своих, продиктованных текущим моментом и государственной подсказкой позиций? А потом делить между собой, издательством и государством доходы — пусть ничтожные, пусть в два гроша — с этого злосчастного издания? Какой процент отчислят они тогда государству, а какой его передовому отряду — писательским организациям? За что? Почему? По какому праву?

Я оспариваю это право и прошу Будущее исполнить мою последнюю и единственную просьбу. Чтобы лучше мотивировать эту просьбу, которая, надеюсь, будет удовлетворена государством Будущего, какие бы у него ни были тогда законы, я перечислю в двух словах, что Мандельштам получил от государства Прошлого и Настоящего и чем он ему обязан. Неполный запрет двадцатых и начала тридцатых годов: «не актуально», «нам чуждо», «наш читатель в этом не нуждается», украинское, развеселившее нас — «не треба», поиски нищенского заработка — черная литературная работа, поиски «покровителей», чтобы протолкнуть хоть что-нибудь в печать… В прессе: «бросил стихи», «перешел на переводы», «перепевает сам себя», «лакейская проза» и тому подобное… После 1934 года — полный запрет, даже имя не упоминается в печати вплоть до 1956 года, когда оно возникает с титулом «декадент». Прошло почти тридцать лет после смерти О. М., а книга его все еще «готовится к печати». А биографически — ссылка на вольное поселение в 1934 году — Чердынь и Воронеж, а в 1938 году — арест, лагерь и безымянная могила, вернее, яма, куда его бросили с биркой на ноге. Уничтожение рукописей, отобранных при обысках, разбитые негативы его фотографий, испорченные валики с записями голоса…

Это искаженное и запрещенное имя, эти ненапечатанные стихи, этот уничтоженный в печах Лубянки писательский архив — это и есть мое литературное наследство, которое по закону должно в 1972 году отойти к государству. Как оно смеет претендовать на это наследство? Я прошу Будущее охранить меня от этих законов и от этого наследника. Не тюремщики должны наследовать колоднику, а те, кто был прикован с ним к одной тачке. Неужели государству не совестно отбирать эту кучку каторжных стихов у тех, кто по ночам, таясь, чтобы не разделить ту же участь, оплакивал покойника и хранил память об его имени? На что ему этот декадент?

Пусть государство наследует тем, кто запродал ему свою душу: даром ведь оно ни дач, ни почестей никому не давало. Те пускай и несут ему свое наследство хоть на золотом блюде. А стихи, за которые заплачено жизнью, должны остаться частной, а не государственной собственностью. И я обращаюсь к Будущему, которое еще за горами, и прошу его вступиться за погибшего лагерника и запретить государству прикасаться к его наследству, на какие бы законы оно ни ссылалось. Это невесомое имущество нужно охранить от посягательств государства, если по закону или вопреки закону оно его потребует. Я не хочу слышать о законах, которые государство создает или уничтожает, исполняет или нарушает, но всегда по точной букве закона и себе на потребу и пользу, как я убедилась, прожив жизнь в своем законнейшем государстве.

Столкнувшись с этим ассирийским чудовищем — государством — в его чистейшей форме, я навсегда прониклась ужасом перед всеми его видами, и поэтому, какое бы оно ни было в том Будущем, к которому я обращаюсь, демократическое или олигархия, тоталитарное или народное, законопослушное или нарушающее законы, пусть оно поступится своими сомнительными правами и оставит это наследство в руках у частных лиц.

Ведь, чего доброго, оно может отдать доходы с этого наследства своим писательским организациям. Можно ли такое пережить: у нас так уважают литературу, что посылают носителя стихотворческой силы в санаторий, куда за ним приезжает грузовик с исполнителями государственной воли, чтобы в целости и сохранности доставить его в знаменитый дом на Лубянке, а оттуда — в теплушке, до отказа набитой обреченными, протащить через всю страну на самую окраину к океану и без гроба бросить в яму; затем через пятнадцать лет — не после смерти, а после реабилитации — завладеть его литературным наследством и обратить доходы с него на пользу писательских организаций, чтобы они могли отправить еще какого-нибудь писателя в санаторий или в дом творчества… Мыслимо ли такое? Надо оттеснить государство от этого наследства.

Я прошу Будущее навечно, то есть пока издаются книги и есть читатели этих стихов, закрепить права на это наследство за теми людьми, которых я назову в специальном документе. Пусть их всегда будет одиннадцать человек в память одиннадцатистрочных стихов Мандельштама, а на место выбывших пусть оставшиеся сами выбирают заместителей.

Этой комиссии наследников я поручаю бесконтрольное распоряжение остатками архива, издание книг, перепечатку стихов, опубликование неизданных материалов… Но я прошу эту комиссию защищать это наследство от государства и не поддаваться ни его застращиваниям, ни улещиванию. Я прожила жизнь в эпоху, когда от каждого из нас требовали, чтобы все, что мы делали, приносило «пользу государству». Я прошу членов этой комиссии никогда не забывать, что в нас, в людях, — самодовлеющая ценность, что не мы призваны служить государству, а государство — нам и что поэзия обращена к людям, к их живым душам и никакого отношения к государству не имеет, кроме тех случаев, когда поэт, защищая свой народ или свое искусство, сам обращается к государству, как иногда случается во время вражеских нашествий, с призывом или упреком. Свобода мысли, свобода искусства, свобода слова — это священные понятия, непререкаемые, как понятия добра и зла, как свобода веры и исповедания. Если поэт живет, как все, думает, страдает, веселится, разговаривает с людьми и чувствует, что его судьба неотделима от судьбы всех людей, — кто посмеет требовать, чтобы его стихи приносили «пользу государству»? Почему государство смеет объявлять себя наследником свободного человека? Какая ему в этом польза, кстати говоря? Тем более в тех случаях, когда память об этом человеке живет в сердцах людей, а государство делает все, чтобы ее стереть…

Вот почему я прошу членов комиссии, то есть тех, кому я оставляю наследство Мандельштама, сделать все, чтобы сохранить память о погибшем — ему и себе на радость. А если мое наследство принесет какие-нибудь деньги, пусть комиссия сама решает, что с ними делать — пустить ли их по ветру, подарить ли людям или истратить на собственное удовольствие. Только не устраивать на них никаких литературных фондов или касс, а стараться спустить эти деньги попроще и почеловечнее в память человека, который так любил жизнь и которому не дали ее дожить. Лишь бы ничего не досталось государству и его казенной литературе, И я еще прошу не забывать, что убитый всегда сильнее убийцы, а простой человек выше того, кто хочет подчинить его себе.

Такова моя воля, и я надеюсь, что Будущее, к которому я обращаюсь, уважит ее хотя бы за то, что я отдала жизнь на хранение труда и памяти погибшего.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Надежда Мандельштам[18] СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

Надежда Мандельштам[18]
СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ
В Цветаевой Мандельштам ценил способность увлекаться не только стихами, но и поэтами. В этом было удивительное бескорыстие. Увлечения Цветаевой были, как мне говорили, недолговечными, но зато бурными, как ураган. Наиболее стойким

Мандельштам

Мандельштам
О его существовании я знал, и синий ущербный томик из «Библиотеки поэта» стоял на книжной полке, и, наверное, я в него даже заглядывал, но до времени все это словно проходило сквозь меня.Я услышал его стихи — именно услышал — в семьдесят седьмом году от

МАНДЕЛЬШТАМ (урожд. Хазина) Надежда Яковлевна

МАНДЕЛЬШТАМ (урожд. Хазина) Надежда Яковлевна
18(30).11.1899 – 24.12.1980Мемуаристка («Воспоминания». Кн. 1, Нью-Йорк, 1970; кн. 2, Париж, 1972). Жена О. Мандельштама.«Я однажды принес букетик фиалок Наде Хазиной. У нее самый красивый, точеный лоб. Меня влечет к ней, у нее живой ум,

Мандельштам

Мандельштам
Может быть, их дружба началась в тот январский вечер, который Цветаева назвала «нездешним»? Предыдущим летом они не заметили друг друга в Коктебеле: «Я шла к морю, он с моря. В калитке сада разминулись». И только. В действительности летом пятнадцатого года

Надежда Мандельштам. Большая форма

Надежда Мандельштам. Большая форма
ТрагедияВ двадцатых годах Мандельштам пробовал жить литературным трудом. Все статьи и «Шум времени» написаны по заказу, по предварительному сговору, что, впрочем, вовсе не означало, что вещь действительно будет напечатана. Страшная

Надежда Мандельштам Книга третья

Надежда Мандельштам
Книга третья
От издательства
Когда Надежда Яковлевна Мандельштам окончила свою вторую книгу воспоминаний, она, исполнив миссию вдовы великого поэта и свидетельницы страшных лет России, оказалась как бы без дела. Друзья стали настойчиво уговаривать

Завещание

Завещание
Молодые люди, желающие стать служителями красоты, вы будете, возможно, рады найти здесь резюме длительного опыта. Благоговейно любите мастеров, которые предшествовали вам.Преклоняйтесь перед Фидием и Микеланджело.Восхищайтесь божественной ясностью одного и

Завещание

Завещание
– И в трагических концах есть свое величие – они заставляют задуматься оставшихся в живых…
Волшебник, «Обыкновенное чудо»
Порой кажется, что мы знаем о кумирах все. Пока они живы, их имена у всех на устах. Смерть известного человека – событие, которое никого

11. Завещание

11. Завещание
Я знала, что Фрида страстно занята своей новой книгой, что она пишет ее, не оглядываясь на цензуру, что она вводит в нее материал, запечатленный в блокнотах. Знала я из ее рассказов, а потом и из прочитанной части, что главный герой книги — это учитель,

Мандельштам

Мандельштам
Виталий Яковлевич Виленкин:Кажется, из всех своих современников-поэтов только к одному Мандельштаму Анна Андреевна относилась как к какому-то чуду поэтической первозданности, чуду, достойному восхищения. Дмитрий Евгеньевич Максимов:По моим наблюдениям,

89. Завещание

89. Завещание
На следующий день, 19 апреля 1955 года, тело Эйнштейна, согласно его завещанию, было предано огню в крематории Юинг-Симтери. Свидетелями церемонии прощания стали лишь самые близкие Эйнштейну люди, всего 12 человек. Среди них и его личный секретарь Хелен Дукас.Прах

МАНДЕЛЬШТАМ

МАНДЕЛЬШТАМ
1Всю ночь валил снег, такой обильный, что сугробы вырастали сейчас же, как только дворничьи лопаты переставали на минуту расчищать тротуар. Часов в двенадцать дня ко мне пришел Мандельштам. Он был похож на белого медведя и требовал водки, коньяку, пуншу — иначе

ЗАВЕЩАНИЕ НАМ

ЗАВЕЩАНИЕ НАМ
Он работал без устали, поражая своей работоспособностью даже молодых, отвечал сам всем своим многочисленным корреспондентам. .. Я тоже имел счастье переписываться с ним. Как он обрадовался, когда мы задумали было выпускать в Москве детский

Завещание

Завещание
Высокое (и все повышающееся) давление крови обманывает окружающих насчет моего действительного состояния. Я активен и работоспособен, но развязка, видимо, близка. Эти строки будут опубликованы после моей смерти.Мне незачем здесь еще раз опровергать глупую и

Надежда Яковлевна Мандельштам

Надежда Яковлевна Мандельштам
На стене комнаты Варлама Тихоновича, первой его комнаты, которую я увидела — маленькой, на первом этаже, — висели два портрета — Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны Мандельштам. В первом своем письме зимой 1966 года мне В.Т. писал: «Для всех я

Ничто не греет душу сильнее , чем родной дом . : mariel_98 — LiveJournal

Дом — это не предметы, стоимостью несколько тысяч долларов и не изыски современных дизайнеров.
Дом — это уютные мелочи, голоса детей, запах домашней еды, разбросанные по полу игрушки, книжный шкаф
и просто ощущение собственного уютного маленького мира.

«А человеку нужен дом,
Особенно зимой…
Пусть сто метелей за окном,
А на душе – покой.

Не важен в доме том размер,
Цена, метраж, фасон…
Лишь бы внутри очаг горел
И был спокойным сон.

А человеку нужен дом,
Как кораблю причал…
Чтоб кот мурлыкал в доме том
Иль верный пёс встречал.

Горячий чай, уют, совет
И пара добрых слов…
Чтоб понял этот человек,
Наш мир не так уж плох…

Чтоб душу грел тот свет в окне –
Любви надёжный знак.
Среди миров, среди планет
Немеркнущий маяк…

Где счастье прячется в простом
И дел невпроворот…
А человеку нужен дом,
В котором кто-то ждёт…»
Светлана Лисиенкова

Родной дом — это одухотворённое местечко, где можно делать всё, что душеньке угодно, не подстраиваться, не соответствовать, а жить там запросто, свободно, и как само собой разумеющееся.  А все эти громадины — особняки,
это музейные экспонаты, холодные, требующие соответствовать, напрягающие бесконечно мозги — как и за что содержать? И безопасно в таком музее не чувствуют себя люди, живут в постоянном напряге истощая свою нервную систему, а внешне, из кожи вон соответствуют искусственно придуманному мирку, потому что естественный мир
и среда обитания человека не требуют от человека стольких жертв.

Грейте, люди, друг другу души… Чем сумеете: словом, действием, добром, приветом, сладким чаем…
Душевный огонь не видно. Но как от него тепло…

«Ах, деревенских домиков уют,
Хрустят крахмалом шторки «Ришелье».
И флоксы в палисаднике цветут, и пахнет мятой, спрятанной в белье.
А на полу лежат половики! Палас, ковёр…Да это всё не то.
Затраты были так невелики: собрали юбки, старые пальто,
Их резали на сотни длинных кос и каждую мотали в свой клубок,
Чтоб километры радужных полос свивал в дорожку старенький станок.
Всё в дело шло: и платье, и колпак, ценился драп и яркий сочный цвет.
Сплетались папин клетчатый пиджак и мамин габардиновый жакет.
В далёком прошлом те половики и скрип широких тёплых половиц.
В наследство мне: икона и платки, да пожелтевший снимок добрых лиц…»
Леди Дождик

Алексей и Сергей Ткачёвы «Первая зима», 1980 год

На этой картине мы видим молодую маму, которая вынесла на улицу своего грудного малыша, чтобы постепенно приучать его к прогулкам на свежем воздухе. Сама она совсем легко оделась, из чего можно сделать вывод,
что прогулка продлится всего лишь несколько минут.

Ребёнок ещё совсем мал, и эта зима — первая в его жизни. Он ещё не понимает, что это за белые хлопья сыпятся
с неба, а только с удивлением смотрит на них. Вся картина освещена мягкими солнечными лучами. Атмосфера сюжета светлая, лёгкая и позитивная.

Полотно создали живописцы Сергей и Алексей Ткачёвы, которые чаще всего работали в паре. Художники выбирали
для своих картин простые жизненные сюжеты, для которых им позировали реальные люди. В центре внимания Ткачёвых, выросших в селе, всегда была русская деревня, жизнь которой художники передавали в своих замечательных картинах, наполняя их живыми деталями повседневности.

Николай Завьялов «Интерьер с сухим букетом», 2005 г.

«В архивах памяти моей…

Перебирая документы
В архивах памяти моей,
Я вижу лучшие фрагменты
И замечательных людей.

И будто годы — не помеха,
Но я давно не видел их,
Кто потерялся, кто уехал,
Кого-то вовсе нет в живых.

Мы собирались в тесных кухнях
Хрущёвских маленьких квартир,
Жгли свечи, если свет потухнет,
И изменить мечтали мир.

В окно открытое курили,
Ругались часто сгоряча
И ненавязчиво шутили
Про «дорогого Ильича».

Мы под гитару пели песни,
Мешали водку и портвейн,
И жить нам было интересней,
Мы были лучше и добрей.

Да и страна была другая…
И вдруг я понял, чёрт возьми,
Что были мы, того не зная,
Тогда свободными людьми.

Свободными от интернета,
От СМИ, от банков, от реклам,
От их навязчивых советов
Купить у них ненужный хлам.

Нам не навязывали веру
Конфессий разных голоса,
И не кривлялась под фанеру
С экранов пошлая попса.

Пусть не хватало ананасов,
Омаров, устриц и сыров,
Но колбаса была из мяса,
А молоко из-под коров.

И жить нам было веселее,
И всё нам было по плечу…
А может, это я старею
И из-за этого ворчу?

А может, я и в самом деле
Живу в каком-то странном сне,
Но почему-то я уверен,
Что дело вовсе не во мне.

Мы стали слишком равнодушны
Замкнувшись в каменных домах,
Мы потребительски послушны,
Забыв о собственных мечтах.

Мы поселились в интернете
И там инкогнито живём,
А если вдруг, случайно встретим
Друзей, в лицо не узнаём.

И всё быстрей проходят годы,
Кто растолстел, кто облысел,
Нам не хватает той свободы,
Что каждый некогда имел.

Нам не хватает тесных кухонь,
Где так умели мы дружить,
Теперь набить важнее брюхо
Или айфон себе купить.

Нам всем приходится меняться,
И мы себя не узнаём,
Мы научились притворяться,
Что мы по-прежнему живём…»
Березина Л.

Художник Краснощекова Татьяна

«Хочу туда, где белый-белый снег…
И по сугробам зимним мчатся санки,
Где домики как пряничные замки
Из сказок про какой-то прошлый век.

Где бабушка печёт в печи пирог,
Тихонько напевая песню детства,
Лелея этот тёплый островок
С январскими ветрами по-соседству.

Крючки, моточек ниток на полу,
Всё то, чего так сильно не хватает
И руки сами тянутся к теплу
И сердце ждёт чего-то, замирая.

Мне хочется туда, где нету зла
И где всегда по-доброму смеются,
Ночами снится снежная зима,
Горячий чай, который пьют из блюдца.

Родное, не забытое душой,
Там снег целует щёки и не тает,
Там вечер в небе звёзды зажигает
И можно до луны достать рукой».
Алеся Синеглазая

Художник Дмитрий Лёвин.

«Жизнь не любит,когда у неё чего-то требуют. В ней изначально есть всё необходимое,нам остаётся это только разглядеть в общем изобилии и получить своё,желанное.Надо,несмотря ни на что,суметь переждать грозу,
а когда появится солнце — оно зальёт всё сразу и беспредельно…»
Эльчин Сафарли. » Мне тебя обещали»

«Дом состоит из различных частей:
Это уютная утром постель,
Свечи на кухне и шепот огня,
Это – итог уходящего дня.
Дом состоит из молекулы сна.
Дом – это там, где зимует весна.
Крепость, которую силой не взять.
И не любить это место нельзя.
Дом состоит из различных вещей:
Старых зонтов, устаревших плащей,
Лампочек, супа в кастрюле большой.
Дом – это там, где тебе хорошо.
Дом – это стул и малиновый чай.
И неуемный сосед по ночам.
Кот, приходящий на ужин к шести,
Красный рождественник начал цвести…
Дом состоит из минут и часов.
Дом – это храп обожаемых псов.
Добрые призраки в доме скользят,
И не любить это место нельзя».
Алена Васильченко

«На острове моих воспоминаний
Есть серый дом. В окне цветы герани,
Ведут три каменных ступени на крыльцо…
В тяжелой двери медное кольцо.

Над дверью барельеф — меч и головка лани,
А рядом шнур, ведущий к фонарю…
На острове моих воспоминаний
Я никогда ту дверь не отворю!»

Надежда Тэффи

https://zen.yandex.ru/media/id/5d72297874f1bc00ae615f6c/nichto-ne-greet-dushu-silnee-chem-rodnoi-dom-61f4ca1fd79e1717b86bf269?&

Как архивисты организуют коллекции?

В наших постах о том, чем занимаются архивариусы и что такое посещение архивов, мы обещали вам поближе познакомиться с тем, как архивариусы организуют коллекции. Вот оно: мы надеемся, что этот пост демистифицирует некоторые термины и методы, используемые архивистами. Но больше всего мы надеемся убедить вас в том, что то, что делает архивные исследования немного медленнее, делает их такими богатыми.

Библиотеки и архивы

Как начинающий исследователь архивов вы можете предположить, что архивисты группируют документы на основе тем, которые они охватывают. Итак, вы можете спросить нас, где мы храним всю нашу информацию по конкретному вопросу; скажем, железнодорожные станции, история аборигенов, сельскохозяйственные ярмарки или обувные фабрики.

Вы обнаружите, что архивариусы могут послать вас в нескольких направлениях, чтобы прочесать иногда маловероятные и несвязанные групп записей. Например, чтобы исследовать историю аборигенов здесь, в Архиве Пиля, мы могли бы предложить просмотреть документы 1930-х годов богатого промышленника, письма 1840-х годов ирландского поселенца и правительственные земельные книги; для исследования вокзалов 1920-х годов можно порекомендовать отчеты о региональном планировании и бумаги городской швеи. Все эти группы записей будут перечислены и сохранены отдельно; их также нужно искать отдельно. И они будут охватывать все виды тем, выходящих за рамки вашей основной деятельности.

Результаты поиска термина «лошадь» в библиотечном каталоге (слева) и в архивной базе данных (справа). Каталог библиотеки показывает вам предметы (книги), непосредственно связанные с вашей темой. Архивная база данных показывает вам группы записей («фонды»), в которых могут быть документы, относящиеся к лошадям, среди прочего. Подробнее о фондах см. ниже. (Представления в базе данных любезно предоставлены Mississauga Library System и Archeion.ca соответственно.)

Таким образом, в отличие от библиотек, архивы не группируют отдельные элементы по тематике. Но почему нет? Разве это не облегчило бы поиск вещей? И если мы, архивариусы, не систематизируем записи по темам, то в каком смысле мы вообще их организуем?

Чтобы ответить на эти вопросы, давайте подумаем, что собирают архивы.

Записи: документальные следы

Архивы в основном собирают записей . Действуя индивидуально или вместе, люди производят записи просто в ходе своей жизни и ведения своего бизнеса. Даже не подозревая об этом, каждый раз, когда вы пишете список покупок, набираете электронное письмо, делаете фотографию или ведете протокол встречи, вы документируете всевозможную информацию о себе и мире, в котором живете.

Когда этот фермер записывал задачи, выполненные его рабочими, он не знал, что он также записывает для потомков информацию о методах труда, стоимости жизни и даже об изменении климата.

Фиксируя информацию на физических носителях, таких как бумага, пленка или жесткие диски, вы создаете доказательства своей деятельности из первых рук. Рекорды — это документальные следы, которые люди оставляют в мире.

Являясь материальными прямыми следами прошлой деятельности, записи являются первоисточниками — исходный материал, который мы используем, чтобы понять прошлое и спланировать будущее. ( Вторичные источники , как и книги, которые пишут историки, создаются путем изучения и получения выводов из первоисточников. ) Архивариусы должны решить, какие записи следует хранить, чтобы задокументировать наше общее прошлое.

Группы записей: Документальные следы

Записи, накопленные за жизнь человека или за период функционирования организации, еще больше раскрывают человеческую деятельность. Закономерности и взаимосвязи между записями проливают свет на то, как жил человек или как организация вела свою деятельность. Например, обратные адреса в группе чьих-то писем могут раскрыть его маршрут; Правительственные записи, хранящиеся вместе, могут показать, как было принято важное решение.

Весь массив записей больше, чем сумма его частей. На самом деле многое из того, что мы можем узнать из отдельной записи, на самом деле связано с другими записями вокруг нее. Если отдельные записи являются следами, группы записей подобны следам следов, показывающим маршруты и обходные пути.

Таким образом, записи тесно связаны с тем, почему и как они были созданы, использованы и собраны. И именно поэтому архивариусы хранят записи вместе в зависимости от того, кто их создал и собрал — если бы мы этого не делали, вся эта дополнительная информация, найденная только во всей группе записей, была бы потеряна, даже если бы все отдельные элементы были сохранены. Вот почему, когда вы просматриваете архивные материалы, вы заметите, что они перечислены под именем этого создателя.

Объяснение некоторых терминов

Семена идеи архивных фондов зародились во время Французской революции, когда французские архивисты боролись за ведение официальных документов во время огромных политических и социальных потрясений.

Многие архивариусы по всему миру, в том числе и здесь, в Канаде, называют совокупность документов человека или организации фондами этого лица или организации. Это слово взято из французского словосочетания .уважать фонды , архивный принцип, который говорит нам признавать источник или происхождение записей, когда мы их систематизируем. Записи могут сказать нам гораздо больше, когда мы знаем, почему, как и кем они использовались и собирались.

Возможно, вы удивитесь, узнав, что в архивном мире фонд технически отличается от коллекции . Коллекции — это материалы, которые намеренно собираются и кем-то искусственно организуются на основе темы или темы. Некоторыми примерами могут быть коллекция открыток с изображением водопадов или набор газетных вырезок о местной истории; такие группы обычно не создаются случайно как естественный результат повседневной деятельности или бизнеса коллекционера.

Архивариусы до сих пор связывают коллекции с именем собирателя, так как, опять же, кто они и зачем собирали вещи, добавляют информацию в коллекцию. (Архивисты также используют слово «коллекция» в широком смысле для обозначения любой группы документов.)

Помимо концепций фонда и происхождения, мы помним еще один важный руководящий принцип: первоначальный заказ . Мы стараемся не нарушать то, как создатели упорядочивают свои собственные записи, потому что такой порядок многое говорит нам о создателях и о самих записях.

Вы также можете заметить, что группы записей подразделяются на серии , а серии далее подразделяются на файлов . Эта иерархическая организация не только упрощает поиск вещей, но и часто отражает то, как люди структурируют свою жизнь и бизнес.

На этой блок-схеме очень небольшой выборки из фондов округа Пил показано, как связаны между собой фонды, серии и файлы.

Искусство архивного оформления

Итак, если архивариусы не хотят нарушать первоначальную организацию записей, что мы делаем, когда упорядочиваем записей, чтобы сделать их пригодными для использования?

Расстановка архивных коллекций может занимать много места — это как физическое, так и интеллектуальное упражнение.

Много, оказывается. Вы, наверное, уже подумали о нескольких случаях, когда реальная жизнь может быть более запутанной, чем приведенные выше принципы и определения. Мастерство архивариуса проявляется в том, что он имеет дело с беспорядком жизни, представленным в записях и документах.

Возможно, вам когда-то приходилось перебирать личные документы родственника, и вы изо всех сил пытались понять, почему некоторые вещи хранятся вместе. Архивариусы не только разбираются в записях, но и помогают другим людям разобраться в них. Вот лишь несколько проблем, с которыми могут столкнуться архивисты:

• Не всегда легко определить, почему записи изначально были организованы именно так, а не даже откуда они взялись. Как еще мы можем искать информативный контекст?
• Группа записей могла быть создана одним человеком, а затем добавлена ​​и реорганизована другим. Чьи записи — чьи «фонды» — это? Как мы можем отличить работу и, следовательно, жизнь разных людей?
• Как насчет коллекций, находящихся в фондах? Что говорит нам привычка к коллекционированию о жизни человека или группы и о коллекциях?
• Что происходит — и это часто происходит — если фонд распадается с годами, когда люди удаляют его части? Если несколько архивных учреждений наследуют разные части, как мы можем представить исследователям целостную картину?
• Что происходит — и это часто происходит — если первоначальный порядок (если он когда-либо существовал) едва или больше не различим? Как нам навязать тот, который не вводит в заблуждение?
• Как нам сбалансировать первоначальный порядок и упростить поиск?

Жонглирование всеми этими факторами означает, что архивариусы должны опираться на большие дозы обоснованных суждений, прекрасный баланс анализа и синтеза, хорошую глубину общих знаний и отточенные исследовательские навыки. И да, много раз нам приходилось создавать порядок из хаоса.

Путешествие в архив

Вот еще о чем стоит подумать. Люди уникальны; это означает, что каждая группа записей тоже уникальна. В то время как архивариусы руководствуются упомянутыми выше концепциями, каждая коллекция, над которой они работают, будет сопряжена со своими проблемами и наградами.

Неудивительно, что организация архивных записей может занимать много времени. Однако, как только архивисты упорядочили и описали записи, они становятся доступной частью человеческой истории.

Что еще значат принципы архивного устройства для исследователей архивов? Поскольку записи являются частями коллекций, каждый отдельный элемент, к которому вы обращаетесь, окружен другими записями, с которыми вы сталкиваетесь в результате. Кто знает, что еще вы можете обнаружить?

И — возвращаясь к началу этого поста — именно поэтому в Архиве Пиля вы найдете информацию об аборигенах в таких разных коллекциях: Перкинс Булл, упомянутый выше промышленник, лично интересовался коренными жителями Канады и собирал отчеты о них всякий раз, когда он мог; семья Маграт из Ирландии, поселившаяся в Эриндейле в Пиле, писала о встрече с этими людьми в своих письмах в Дублин; и земельные записи свидетельствуют о сокращении резервных территорий коренных жителей. Что касается того, почему вы найдете информацию о вокзалах в газетах городской швеи: она собрала старые телефонные справочники с расписанием станций.

Саманта Томпсон, архивариус

Изображение картины «Взятие Бастилии» Жана-Пьера Уэля – Национальная библиотека Франции. Через Wikimedia Commons

Нравится:

Нравится Загрузка…

Воспоминания как документы | Национальный архив

Весна 2015 г., Том. 47, № 1 | Ваш семейный архив

Мэри Линн Ритценталер

Реставратор обсуждает сохранность фотографий на выставке Preservation Exposed 2012 в Национальном архиве. (Фото Ричарда Шнайдера из Национального архива)

Почти у каждого есть ценные семейные бумаги и документы, в которых зафиксированы события из его собственной жизни и жизни его предков. Эти бумаги могут принимать разные формы, и их состояние может сильно различаться в зависимости от того, как бумага была изготовлена ​​(газетная бумага низкого качества или плотная бумага, используемая для рукописных писем или машинописи), а также от того, как она хранилась и с ней обращались.

Ваша цель: не навредить и помочь обеспечить сохранение для будущих поколений.

Вот несколько советов:

Хранение: Не храните бумагу на жарких чердаках, влажных подвалах или гаражах; прохладные и сухие условия являются лучшими. Влажные условия могут способствовать росту плесени и могут привлекать насекомых. Если слишком жарко, бумага может высохнуть и стать ломкой.

Обращение: Во избежание разрывов и поломок осторожно обращайтесь со всеми бумажными документами двумя руками. Убедитесь, что руки чистые (никаких лосьонов, которые могут оставить пятна). Избегайте еды и питья рядом с вашими ценными вещами. Раскрывайте сложенные письма и газеты с осторожностью. Не сгибайте их, чтобы сделать их плоскими (это может привести к разрыву бумаги по линиям сгиба). Остановитесь, если вам покажется, что ваши усилия наносят ущерб. Не чините документы с помощью клея или скотча. Не сгибайте, не обрезайте и не обрезайте оригиналы документов.

Корпус: Поместите бумажные документы в папки и коробки хорошего качества, достаточно большие, чтобы их можно было полностью вместить и поддерживать. Избегайте использования кислых картонных коробок. Втулки из полиэстера могут защитить отдельные документы, которые являются слабыми или ломкими. Крупные предметы, такие как карты и чертежи, по возможности следует хранить горизонтально. Небольшие предметы, такие как письма или дипломы, можно хранить вертикально в папках и коробках.

Дисплей: Чернила, маркеры, цветная бумага и акварели могут выцветать при чрезмерном воздействии света. Все типы света вызывают повреждения, причем солнечный свет и флуоресцентный свет вызывают изменения быстрее всего. Чтобы защитить бумажные документы от повреждения светом, храните их в темноте и ограничьте длительное хранение оригинала. Лучший способ избежать повреждений — показать копию. Распечатайте цифровое сканирование для демонстрации.

Общий доступ: Используйте отсканированные изображения для обмена информацией с другими членами семьи. Чтобы гарантировать, что оригиналы документов не будут повреждены во время сканирования, используйте сканер со стеклянным столом, большим, чем документы; не используйте автоматическую подачу.